Лев Златкин - Убийство в морге [Ликвидатор. Убить Ликвидатора. Изолятор временного содержания. Убийство в морге]
Поворов лег на койку и вытянулся.
— Ночь провел в боксе, не сон, а муки… Старостой я стать не прочь!
Сойкин просто залебезил перед Поворовым:
— Просто необходимо тебе. Лучшую койку ты уже получил. Теперь остается завоевать власть, и дело в шляпе…
Мужчина лет сорока, с испитым лицом и тупым взглядом, с детским смехом подхватил:
— …шляпа на папе, папа на маме, мама на диване, диван в магазине, магазин в Берлине, Берлин в Европе, Европа в жопе…
— Если мы — Европа! — подчеркнул Сойкин. — Ясно, задержанный Баранов?
Баранов стушевался и ушел к параше.
Поворов оглядел камеру.
— А на воле говорят, что камеры все переполнены. Здесь на шесть коек шесть человек…
— «Все врут календари…» — продекламировал крепкий парень восточной наружности. — Считать не умеешь. С тобой — восемь!
Поворов еще раз пересчитал задержанных.
— Могу всех представить, раз уж ты можешь быть нашим старостой: я — Григорьев, валютчик, по определению милиции…
— Так за валюту сейчас не сажают! — удивился Поворов.
— Статью никто не отменял. Можно только в пунктах обмена.
— А ты решил побольше заработать? Чтобы у тебя купили по курсу продажи?
— Почему нет? Очередь была на час. Мужик спешил. Я помочь хотел. Оказалась провокация. И валюты лишился, и в тюрьму попал.
— Не повезло! — посочувствовал насмешливо Поворов. — Представляй дальше.
— Сойкина ты уже знаешь, на его койке валяешься. Баранова видел, тот, что на толчке сидит, ему место в дурдоме, а не в тюрьме. Этот великан так и прозывается — Великанов, оба — хулиганы, на толчке по дурости, великан по пьянке. Серьезный мужчина на койке — Кузин, по семьдесят девятой пашет, пришел к нам из Большого дома, отказались они от него, орешек не по зубам оказался. Жгучий армянин — Айрапетян Вано, задержан за грабеж. А этот толстый и большой, но с фамилией Маленький, твой коллега с первой частью, по сто семнадцатой.
— Так как же эти двое лишних спать будут? По очереди или валетом?
Общий хохот был лучшим ответом. Сойкин продолжал паясничать:
— Король-дама! Марьяж!
— Сегодня утром пять человек «дернули» из камеры на правеж! — продолжил Григорьев. — До вечера пять человек других загонят в наше стойло.
Поворов равнодушно вздохнул, у него уже была персональная койка, а о других печься его не приучили.
— Тесновато! — заметил он, зевая. — В Штатах, я знаю, на одного заключенного полагается девять квадратных метров.
Сойкин восхищенно воскликнул:
— Во, дают! Как у нас при распределении жилплощади! Откуда знаешь? Сидел там?
Баранов, успевший слезть с толчка, вклинился в разговор:
— Ты лучше расскажи, какую цацу заломал?
Григорьев брезгливо принюхался к Баранову и отшвырнул его.
— Воняет от тебя, Баранов, как от козла старого! Руки хоть бы помыл, после того как очко подтирал.
— Зачем мыть, все равно пачкаться будут! — огрызнулся Баранов, но пошел все же к раковине мыть руки и умываться.
Поворов поудобнее устроился на койке.
— Девку я заломал стоящую!.. Джульетту из себя изображала, недотрога. Жениха своего, Ромео, дожидалась из армии: Как-то раз я ее притиснул, так она меня по морде. Даже в кино отказалась сходить. Тогда я ее подкараулил, когда она в Москве припозднилась на занятиях в университете. Со станции шла, а я в кустах засел, мешок набросил, дубинкой по черепушке и в сарай. Хоть день, да мой! Сколько было сил, все на нее потратил, но ломанул от души. Ромео, ты должен мне поставить бутылку, я за тебя самую трудную работу сделал.
— Заложила? — посочувствовал Баранов, успевший быстро умыться.
— Не повезло. Хозяин в сарай приперся зачем-то… А у меня и сил сопротивляться не было. Такая спелая ягодка. А красивая… Закачаешься!
Григорьев прервал его излияния:
— Так ты на старосту будешь пробоваться или нет? А то без тебя обойдемся.
Поворов мигом соскочил с койки.
— Чего это без меня? Что я, пальцем деланный? Говори, что надо.
Григорьев берет полотенце и завязывает глаза Поворову.
— Мы тебе глазки завяжем, а ты должен языком кусок сахара вытащить из руки одного из нас. — Он приподнял полотенце, показывая Поворову, как будет торчать сахар между пальцев тыльной стороны фаланг. — Но только языком. Зубами запрещается. Мы будем следить.
И Григорьев крепко завязал глаза Поворову.
Поворов забеспокоился:
— А как я найду кусок сахара? Он же без запаха!
— Не боись! Мы твой язык подведем вплотную и скажем: «Лижи!»
Григорьев стал кружить Поворова на месте, чтобы тот потерял ориентацию в пространстве камеры.
Сойкин мгновенно забрался на койку и оголил зад.
Григорьев, продолжая кружить Поворова, запел:
— Ладушки, ладушки, где были? У бабушки! Что ели? Кашку! Что пили? Бражку!
Крепко держа Поворова, он подвел его к самому заду Сойкина.
— Лижи!
Поворов энергично взялся за дело, но Сойкин не выдержал и захохотал.
— Щекотно! Я щекотки боюсь!
Когда Поворов вырвался и сорвал повязку, Сойкин уже успел натянуть штаны и сесть по-турецки на койке. Показал зажатый кусок сахара между пальцами, насмешливо протянул:
— Не получилось!
— Не быть тебе старостой! — подтвердил Григорьев.
— Вы меня обманули! Там не было сахара! — закричал Поворов, заподозрив обман.
Григорьев сделал строгое внушение Сойкину:
— Сойкин! Ты опять не подмылся?
И тут началась потасовка. Поворов сбил Сойкина с койки, но Григорьев перехватил его руку и отправил на пол. Сойкин начал бить Поворова ногами. Григорьев, схватив за шиворот, поволок Поворова к параше.
Кузин предупредил Григорьева:
— Не покалечь! А то намотаешь себе новый срок, не разработав первого.
Григорьев бросил в конце концов Поворова у параши.
— Хватит с него… Слушай, победитель! Ты у Сойкина очко лизал, не спать тебе на его койке. Будешь спать на «вертолете» у параши. Все, даже честные люди, начинают с этого путь.
Счастливый Сойкин мигом сбросил вещи Поворова на пол и водворил на койку свои.
Лениво открылась дверь в камеру, и надзиратель так же лениво спросил:
— Что за шум?
Сойкин охотно откликнулся:
— А драки нет! Припадочный попался! Не хочет у окна спать. «Хочу, — говорит, — возле параши, и точка!» Начитался советской литературы, на себе хочет испытать. Мы его и так, и сяк, а он бух на пол — и выть, и кататься…
— Балаболка! — усмехнулся довольно надзиратель и закрыл дверь.
Потап Рудин ночь провел в отделении милиции. В камере он был совершенно один.
— Глядя на пустую камеру, трудно предположить значительный рост преступности, как пишут газеты, — сказал он сопровождающему милиционеру.
— У нас район тихий, — миролюбиво ответил сопровождающий. — Бывает, правда, квартиры чистят!
И он красноречиво посмотрел на Рудина, а затем закрыл дверь камеры.
Рудин после допроса и опознания вещей совсем устал. Довольно вспомнил бешенство пострадавшего, когда Рудин рассказал при нем о подслушанном диалоге в спальне. Рудину даже показалось, что пострадавший скорее примирился бы с потерей картин и антиквариата, чем быть выставленным вот так, на позор, в глазах жены.
Засыпая, Рудин почему-то почувствовал вину перед Инной.
«Надо же! — подумают он. — Она меня сдала, а я еще перед ней, оказывается, и в виноватых хожу!»
В Бутырке Рудин прошел весь путь в общем стаде и вскоре едва отличался от остальных.
«До чего же быстро стирается человеческая индивидуальность! — думал он, глядя на задержанных. — Попробуй разбери: кто здесь с высшим образованием, а у кого три класса? Все на одно лицо! Очевидно, человек на воле отличается прической и выражением лица. А тюрьма стирает индивидуальность».
Первое, что увидел Рудин, войдя в камеру, был останавливающий льющуюся из носа кровь Поворов.
«Ого! — забеспокоился Рудин. — Крутые ребятки! С ними надо держать ухо востро! Не то накостыляют живо!»
— Привет, братва!
Никто не обратил на него никакого внимания.
Лишь Григорьев заметил: «Контингент пошел! К вечеру будет норма!»
Рудин кое-что слышал о правилах поведения заключенных в камере. Неписаных, конечно. И знал, что можно делать, а что нельзя ни в коем случае..
— Разрешите присесть на вашу койку? — спросил он вежливо у Кузина.
Кузин, ошарашенный такой вежливостью, несколько секунд не мог даже ничего ответить. Наконец он обрел дар речи:
— Садитесь, сделайте милость!
Сойкин презрительно захохотал.
— Ёкаламене! Граф, не соизволите ли сесть на парашу? Ах, герцог, вчера, когда мы брали ссудную кассу, я совершил некрасивый поступок: не пропустил вперед себя в дверь даму. Ах, принц мой, она же была проститутка! И проститутка бывает женщиной, герцог!
